«Российская экономика пока слаба для проведения политики экономического выравнивания регионов»

Выступая в конце мая на пленарном заседании Общественной палаты, министр регионального развития Дмитрий Козак пообещал, что осенью правительство утвердит стратегию социально-экономического развития России до 2020 года. А до 1 января 2010 года должны быть разработаны стратегии развития федеральных округов на основе компактного размещения производства, межрегионального разделения труда, межрегиональной интеграции и уменьшения ненужной конкуренции.

Базовая цель новой региональной политики, по словам главы Минрегионразвития, заключается в том, чтобы сократить различия в развитии регионов, сохранив комфортные условия для проживания. Насколько достижима поставленная цель, «Эксперт» выяснял у директора региональной программы Независимого института социальной политики Натальи Зубаревич.

– У нас было десять автономий, Чукотка в 1992 году стала самостоятельным субъектом федерации, из оставшихся девяти попали под объединение Коми-Пермяцкий, Эвенкийский, Таймырский, Корякский, Усть-Ордынский и Агинский Бурятский автономные округа. Три нефтегазодобывающих округа (Ямало-Ненецкий, Ханты-Мансийский и Ненецкий) пока сохранили самостоятельность, но не бесплатно. У Ненецкого автономного округа отобрали почти все бюджетные полномочия, и значительная часть его доходов перераспределена в бюджет Архангельской области, а два тюменских округа откупились – заключили договор с «материнской» областью о выплатах в ее бюджет.

С одной стороны, все объединенные субъекты федерации очень слабы экономически. Но почему их объединение сделали первоочередной задачей? Ведь этот процесс имеет очень большие издержки – не только длительную дезорганизацию управления, но и существенные проблемы для объединяемых регионов. В федеральном законодательстве для присоединяемых автономий нет никакого особого статуса, не предусмотрена даже культурная автономия – они становятся муниципальными районами. А раз так, то у бывших округов нет возможности сохранить прежние объемы финансирования, которые в расчете на душу населения были более высокими за счет больших федеральных дотаций. На переходный период некоторые преимущества им позволили сохранить, но потом будет намного сложнее, власти «материнского» региона вряд ли готовы обеспечивать им особые преимущества, неизбежен торг, возрастет непрозрачность в распределении бюджетных ресурсов. Эти регионы безоговорочно теряют от объединения. Принимающие субъекты федерации – по-разному. Выиграли на какое-то время Пермский край и Красноярский край, которые первыми пошли на объединение, и каждому из них федеральный центр выделил ежегодно по 5-8 миллиардов рублей сроком на три года. Но выигрыш из разряда краткосрочных, потому что по прошествии трех лет на их плечи ляжет вся проблематика бывших автономных округов. С каждым последующим объединением регионы получали все меньше: Камчатке просто добавили около одного миллиарда рублей, Корякскому автономному округу перед объединением бюджет удвоили – с трех до шести миллиардов рублей, но только на год. То есть при каждом объединении присутствовал элемент покупки.

Заявленная цель – повышение экономического развития слабых территорий – это политическая демонстрация мускулов, желание показать, что федеральный центр управляет процессом. Возможно, в дальней перспективе укрупненными территориями будет легче управлять, но в современных условиях это издержки для обеих объединяющихся сторон. Экономически такое объединение преимуществ не дает – ни принимающим регионам, потому на них навешивают тяжелые территории, ни присоединяющимся, потому что их бюджеты решительным образом усыхают. Предполагалось, что при объединении импульс роста сильных регионов распространится на более слабые. Это возможно лишь для Коми-Пермяцкого округа и двух северных округов Красноярского края, хотя край, даже с возросшим до 140 миллиардов рублей бюджетом, вряд ли вытянет развитие территорий размером больше Франции. Это особые территории – Крайний Север, и они должны получать специальную федеральную поддержку – если центр хочет их развивать. Если нет, значит, должны быть программы содействия переселению тех, кто там лишний, и поддержки малочисленных народов Севера, которые из своей среды обитания не уедут. Но смешно говорить, что депрессивная Читинская область что-либо добавит Агинскому Бурятскому округу или столь же проблемная Камчатка – Корякскому. Даже Иркутская область вряд ли вытянет Усть-Ордынский округ, хотя он окружен территорией области и является ее сельскохозяйственным придатком. Причем заметьте – резко все затормозилось, как только был исчерпан список слаборазвитых автономных округов. Ни Ханты-Мансийский, ни Ямало-Ненецкий автономные округа победить не удалось: во-первых, это более крупные и сильные регионы с огромными лоббистскими ресурсами, а во-вторых, Тюменская область в общем-то решила для себя проблему роста доходов бюджета, причем разными способами. Во-первых, бюджет Тюменской области получает от этих округов 20 миллиардов рублей ежегодно в соответствии с заключенными с ними соглашениями (они предусмотрены ФЗ № 131). Во-вторых, в пользу «материнских» территорий была законодательно перераспределена часть НДПИ, а в 2005г. в Тюменской области зарегистрировались структуры ТНК-ВР. В результате за 2003-2006гг. ее бюджет вырос с 32 до 159 миллиардов рублей, область перестала быть бедной родственницей при двух богатых округах. У нее экономические возможности теперь больше, чем, например, у Ханты-Мансийского округа, у которого и в 2004г., и в 2007−м бюджет тот же – немногим больше 140 миллиарда рублей, а ведь рубль за это время сильно обесценился из-за инфляции. Помимо утоленных финансовых аппетитов Тюмени есть и более веские доводы против объединения: создание сверхкрупного и сверхбогатого субъекта федерации, в котором сосредоточено 12-14 процентов суммарного ВРП и промышленного производства страны, к тому же простирающегося от Северного Ледовитого океана до казахстанской границы и режущего страну пополам, стало бы головной болью для федерального центра. А вот Ненецкий автономный округ, скорее всего, дожмут. Он мал, в нем проживает всего 42 тысячи человек, и бюджетные полномочия в основном уже переведены на уровень Архангельской области. Поэтому де-факто основная часть объединения пройдена, как будет де-юре, мне трудно сказать, но принципиально это ничего не меняет. Вообще, попыток укрупнения много: взять, например, недавнее решение Министерства регионального развития внедрить так называемые макрорегионы. В министерстве заявляли, что макрорегионы предназначены для планирования, прогнозирования и горизонтальной интеграции, для более эффективного размещения государственных инфраструктурных инвестиций, потому что они, как правило, межрегиональные. Если цели таковы – это вполне приемлемое решение. А вот к созданию макрорегионов с целями управления я отношусь с большой настороженностью. Во-первых, не могу согласиться с тем, как это делается. Интеграция хороша, когда есть внутренняя мотивация и инициатива самих регионов. Интеграция, назначаемая сверху, волею министерства, всегда конфликтна по своей природе, потому что интегрировать регионы, которые пока к этому не готовы, сложно. Для осуществления инфраструктурных проектов нужен региональный консенсус, но пока каждый тянет одеяло на себя, готовность к горизонтальной интеграции очень низка. Она в зачаточном виде появилась в 90−е годы, когда регионы в кризисной ситуации начали сами объединяться в межрегиональные ассоциации. Их эффективность была чрезвычайно низкой, но все же это инициированная самими регионами попытка совместно решать общие, в основном инфраструктурные проблемы. Но как только ввели федеральные округа, межрегиональные ассоциации приказали долго жить, а теперь сверху навязывают интеграцию. Опять вертикальное управление.

Во-вторых, есть опасение, что на общем фоне восстановления советского стиля попытаются возродить хрущевские совнархозы, созданные в конце 50−х – начале 60−х годов в границах экономических районов. Совнархозы просуществовали недолго, эффективность их была невелика, хотя смысл в их создании, возможно, и был – для исправления дефектов отраслевого управления. Но ведь это опыт плановой экономики, где государство решало, куда и на что оно потратит деньги. Сегодня в общем объеме только 20 процентов составляют бюджетные (государственные и муниципальные) инвестиции, остальное – частные. Государство уже не решает, где какой завод построить. На нем ответственность за развитие инфраструктуры, куда бизнес не очень идет, так как это дорого и имеет большие сроки окупаемости, – классический вариант провала рынка и необходимости присутствия государства. Но государство не может планировать специализацию экономики регионов на десятилетия вперед, как это сейчас пытается делать Минрегион. Хотя специализация инерционна и во многом унаследована из прошлого, предугадать, как она будет меняться под воздействием рыночных факторов и инвестиционных планов бизнеса, очень сложно. Роль государства – обеспечивать развитие инфраструктуры, скоординированное с инвестпроектами бизнеса, приоритетными для страны. Но сначала хотелось бы узнать, каковы эти приоритеты… Минрегион же пытается найти палочку-выручалочку, делая ставку на кластерную политику, на макрорегионы, назначая специализацию. Хотя от государства в этом плане зависит очень много. Это поддержка слаборазвитых регионов и эффективные инвестиции в инфраструктуру в координации с планами бизнеса. Но у нас синдром командной экономики, кажется, вечен. Поэтому Минрегион начал разрабатывать собственные стратегии развития отраслей. Но ведь нужно не командовать, а координировать, посадить бизнес и регионы за общий стол с энергетиками, РЖД и «Газпромом», попытаться интегрировать планы бизнеса и стратегии развития естественных монополий с общим пониманием того, что российскому государству важнее всего в пространственном развитии.

А сейчас приоритеты, в общем, понятны, но они явно политические и нацелены на пиар-эффект: Олимпиада в Сочи и саммит стран Азиатско-Тихоокеанского региона во Владивостоке. Помимо узости в таких приоритетах автоматически заложен режим аврала, 2012 год очень близко, а во Владивостоке делать еще ничего не начинали, да и в Сочи проблем немало.

А что касается перспектив особых экономических зон, то кроме Калининградской особой экономической зоны, включающей весь регион, все остальные ОЭЗ территориально крошечные. Это локальные площадки для привлечения бизнеса и создания точек опережающего роста, но они вряд ли способны резко ускорить развитие всей страны. Если этот механизм будет работать, можно тиражировать опыт, но вся Россия не может развиваться в режиме ОЭЗ. Опыт Ирландии показывает, что ключ к успеху – не особые зоны, а улучшение институциональной среды всей страны. Проблема в том, что власти категорически не готовы ответить на трудный вопрос: каковы пространственные приоритеты развития России при существующих возможностях государства? Очевидно, что нельзя одновременно развивать все: какой бы ни была цена на нефть, денег никогда не хватит. Государство должно определить, каким будет баланс между двумя базовыми векторами региональной политики – выравнивающим и стимулирующим. Любая цивилизованная страна поддерживает свои слаборазвитые территории, это так называемая выравнивающая региональная политика. Сейчас на эти цели расходуется около трети всех безвозмездных перечислений из федерального бюджета через Фонд финансовой поддержки регионов. В то же время очевидно, что конкурентоспособность страны зависит от скорости и эффективности роста, а для этого нужно поддерживать территории с естественными преимуществами, потому что за счет их опережающего развития ускоряется рост всей страны. Это политика стимулирования. Каждое государство ищет баланс двух компонентов. В 1990−е гг. в России все было просто: денег нет, поддерживали слабые регионы в меру возможностей, хотя немалая часть федеральных средств распределялась по политическим основаниям, и выигрывали от этого республики. Сейчас у нас вертикаль власти, но почему же в 2002-2006 гг. в бюджете Татарстана 8-10 процентов составляли федеральные перечисления? Политический фактор финансовой поддержки никуда не делся, просто отчасти изменилась и сузилась география получателей.

Рост финансовых возможностей федерального бюджета привел к фактическому отказу от приоритета выравнивания и поиску баланса двух векторов региональной политики. Само слово «выравнивание» ушло из политического обихода – невозможно выровнять 26-30−кратные различия в уровне экономического развития регионов. Даже немного сгладить экономическую дифференциацию не получается, и это не только российская проблема. Вскоре выйдет доклад Мирового банка за 2009г., посвященный пространственному развитию, и в нем убедительно показано, что рост экономического неравенства регионов характерен для всех стран мира. Это следствие объективно растущей концентрации экономики в территориях с более благоприятными условиями для бизнеса. А вот смягчить территориальное неравенство в доступе к базовым социальным услугам государство может, это уже происходит в развитых странах благодаря мощной и эффективной перераспределительной политике. Если не искать свой «особый путь», то инвестировать для развития нужно в более сильных, а перераспределять в пользу слабых. Инвестиции в худшие по факторам развития территории дадут меньшую отдачу и замедлят развитие всей страны.

Что касается инвестиционной политики в регионах, то когда у государства появились средства на инвестиционную политику и стали множиться инвестиционные проекты, во всей красе начал возвращаться советский «освоенческий» синдром – на восток за новыми природными ресурсами. Многие проекты достали из пыльных госплановских папок (хотя в них точно не было туннеля под Беринговым проливом – это уже наше постсоветское изобретение). Да, ресурсные проекты, как показал кризисный период, могут поддержать страну, мы и сейчас растем благодаря нефти Тюмени и газу Ямала. Но это вариант устойчивого развития или сырьевого придатка? Кроме того, возникают вопросы, например, почему в стране, где отвратительная дорожная сеть, приоритетным становится строительство дороги на Приполярный Урал? Потому что там работает «Газпром»? Тогда надо сказать честно, что за бюджетные деньги мы в первую очередь будем поддерживать ОАО «Газпром» и строить ему дорогу. И не надо говорить про кварциты, которые никому из металлургов не нужны, и про улучшение транспортного положения слабоосвоенных территорий Приполярного Урала, пока до городов-миллионников, в том числе Екатеринбурга, доехать трудно. А ведь снижение экономического расстояния, то есть транспортных издержек, может дать мощный импульс развитию давно освоенной части Урало-Поволжья, да еще в сочетании с преимуществами агломерационного эффекта – в этой зоне семь городов с населением около миллиона человек и более. Экономическая неэффективность многих освоенческих проектов очевидна даже неспециалисту, хотя среди них есть и более рациональные, связанные с завершением советских заделов – Богучанской и Бурейской ГЭС. Но есть и чистая «панама» – для Иркутской области насчитали аж 20 миллиардов долларов потенциальных инвестиций, при том что в 2000−е гг. душевые инвестиции в ней были в пять раз ниже средних по стране, если считать с корректировкой на коэффициент удорожания капитальных затрат. Когда начинают говорить про очередные гигантские проекты добычи ресурсов, у меня возникает вопрос: какая компания реально готова вложить туда деньги? Если «Норникель» и УГМК решили инвестировать в освоение месторождений депрессивной Читинской области, добывать там удоканскую медь или молибден, тогда нужно договариваться, что могут инвестировать федеральная власть и регион в инфраструктуру, как найти и подготовить работников необходимой квалификации, которых в Забайкалье мало. В этих проектах первую скрипку играет бизнес, оценивший выгоды и риски, а его поддержка государством должна основываться на пространственных приоритетах развития, а не лоббизме. Именно поэтому деньги Инвестфонда дают, например, на прокладку железной дороги в Тыву, помогая сделать прибыльным проект освоения угольных месторождений одной из российских частных компаний. Поможет ли это слаборазвитой республике? Добыча минеральных ресурсов не всегда обеспечивает региону большие бюджетные доходы. Существует трансфертное ценообразование, центры прибыли в рамках холдинга, и никто не сможет гарантировать, что центром прибыли будет Тыва, а не Санкт-Петербург. Далее, положим на одну чашу весов федеральные инвестиции в развитие инфраструктуры Тывы, а на другую – развитие инфраструктуры там, где концентрируется население и уже идет быстрый экономический рост. Например, магистральные транспортные коридоры из Московской агломерации, куда бизнес идет сам, потому что ему выгодно размещать производство рядом с огромным рынком сбыта. Здесь уже не сырьевая экономика – это переработка либо услуги. Или юг, где плотность населения и человеческий капитал выше, есть доступ к портам, более развита инфраструктура, логистика дешевле в разы, – только инвестируй, и будет рост. Или города-миллионники – Самара, Пермь, Казань, Нижний Новгород, где уже работает агломерационный эффект. Агломерация резко снижает издержки: транспортные, потому что рынки сбыта рядом, трудовые, потому что при концентрации населения легче выбрать нужного специалиста и качество населения заведомо выше, больше возможностей для кооперации производителей. Другими словами, есть территории, изначально более пригодные для инвестиций, где их легче окупить, где эффективность инвестиций будет выше. Не надо иллюзий, что мы всю страну подымем, встряхнем и отправим в светлое будущее. Моторами роста станут территории с наиболее благоприятными условиями для развития, и приоритеты государственной политики должны вписываться в этот объективный «коридор возможностей», способствуя постепенному расширению зон роста.

Страны догоняющего развития, как правило, не нацелены на выравнивающую политику, хотя и они пытаются расширить ареалы роста. Есть общее понимание того, что вложения в слаборазвитые территории дадут слабую отдачу. Чтобы догнать, делать ставку нужно на те территории, у которых есть преимущества, – им легче развиваться. При росте экономики появляется возможность перераспределять больший объем в пользу слабых регионов, они смогут подтянуть образование, здравоохранение, улучшить инфраструктуру, тем самым повышая свою конкурентоспособность. Очень важно повышать территориальную мобильность, чтобы население могло свободно перемещаться по стране, искать лучшие места работы. Это довольно сложный баланс: стимулировать более сильные регионы и перераспределить ресурсы в пользу слабых, чтобы не только накормить, а повысить качество населения и его мобильность. И нужно честно смотреть правде в глаза – быстрого выравнивающего эффекта не будет.

В уже упомянутом докладе о пространственном развитии Мирового банка показано, что в развитых странах рост регионального неравенства был максимальным в начале XX века, а сейчас он невелик. В России, как мне кажется, экономическое неравенство приблизилось к пику, а в Китае, Бразилии, Индии будет расти еще долго. Но это касается экономического неравенства регионов, а различия в обеспеченности социальными услугами, в доходах и занятости в развитых странах уже начали сглаживаться, хотя и медленно. Перелом наметился в конце XX века, когда объем перераспределения стал перекрывать экономическую дифференциацию. В России пока растет и экономическое, и социальное неравенство регионов, это показывают наши расчеты коэффициента Джини для регионального неравенства, а также показатели индекса промышленного производства к 1990г. и ожидаемой продолжительности жизни, отделяющие 5 процентов регионов – лидеров и аутсайдеров. Хотя слабые регионы улучшают свои показатели, но на фоне сильных они отстают, поэтому растет дифференциация. В исследовании Мирового банка определен пороговый уровень экономического развития, при котором региональное социальное неравенство в стране перестает расти. Он примерно равен 10 тысячам долларов душевого ВВП по паритету покупательной способности. А у нас 13,7 тысячи долларов по 2007 году. Тем не менее в России тенденция усиления социальной дифференциации регионов пока сохраняется. На это влияет специфика России: огромная территория, слаборазвитая инфраструктура, низкая плотность населения, разный уровень урбанизации. Думаю, что лишь при 15 тысяч долларов, а может быть, ближе к 20 тысячам душевого ВВП по ППС мы сможем добиться перелома тренда и некоторого смягчения социального неравенства регионов. Причем основным механизмом будет не региональная, а социальная политика, я могу сослаться на исследования по странам Евросоюза, в частности Франции. У нас есть три важнейших бюджетных механизма. Непосредственно для выравнивания – Фонд финансовой поддержки регионов (ФФПР), на него приходится 33 процента всех межбюджетных трансфертов. Для социальных выплат регионам – фонды компенсаций и софинансирования социальных расходов, которые прямо не нацелены на региональное выравнивание, но косвенно этому способствуют благодаря более значительным выплатам слаборазвитым регионам. Третий механизм – Федеральная адресная инвестиционная программа, средства которой идут, как правило, не в слаборазвитые, а в более сильные регионы. Получается очень сложный баланс: треть на выравнивание, сопоставимая доля на социальные перечисления и около 15-20 процентов трансфертов – инвестиционные деньги, хотя эту часть точно посчитать невозможно, так как инвестиции идут и по другим каналам.

Важна не только структура, но и обоснованность приоритетов поддержки регионов. В первой части (ФФПР) трансферты рассчитываются по формуле, можно с ней спорить, но это прозрачный и учитывающий региональные различия механизм. В трансфертах на социальные цели простора для неформальных договоренностей гораздо больше. В ходе реализации закона № 122 стало очевидным, что субъекты федерации не в силах обеспечить выплаты всем льготникам, попавшим в разряд региональных. Федеральный центр, не афишируя этого, оказывает помощь большинству регионов в виде перечислений на софинансирование выплат разным категориям региональных льготников. Уровень поддержки меняется по годам, есть любимчики, которым дают больше, и велик простор для политических решений. В инвестиционной компоненте тоже не все в порядке. По данным статистики, в 2007 году почти 10 процентов всех инвестиций в основной капитал из бюджетных источников получал Санкт-Петербург, 9 процентов – Москва, по 5-6 процентов – Краснодарский край и Московская область, чуть меньше – Ленинградская. Не очень понятно, почему в федеральные города направляется столько инвестиций, почему не поддерживаются города-миллионники и территории вокруг них для инфраструктурного обустройства, почему правительство не видит необходимости в создании хороших автобанов, связывающих Москву с побережьями и крупными городами, что создает устойчивый каркас страны. Россия – страна внутриматериковая, и, чтобы ускорить развитие, нужно снизить транспортные издержки, создать современные транспортные коридоры между сгустками населения. Центр подгреб под себя дорожные фонды, а ввод дорог сократился в два-три раза.

При монетизации льгот деньги тоже дали, только почему-то меньше необходимого. Полномочия будут передаваться регионам, даже федеральным властям очевидно, что оптимальный уровень централизации давно превышен.

Регионам так и не вернули 1,5 процента налога на прибыль, которые забрали при принятии закона № 122. По этому закону распределение налога на прибыль между региональным и муниципальным бюджетами перестало быть обязательным, он расщепляется между бюджетами двух уровней по специальному соглашению. Насколько я знаю, только в четверти регионов заключены такие соглашения. Сейчас снова пошел разговор о введении налога с продаж, который давал очень приличный доход в бюджеты Москвы, Московской области за счет торговых центров, Самары за счет продажи автомобилей, других городов-миллионников с крупными торговыми центрами. Для них возвращение налога с продаж выгодно, и я «за», потому что НДС взимается полностью в федеральный бюджет, а налог с продаж – нет, и он дает преимущество крупным центрам с быстрорастущим сектором услуг, они получают возможность развиваться быстрее. Доходы от налога с продаж не зависят от отношений муниципалитета с губернатором и поступают в бюджет автоматически. Благодаря возросшим доходам бюджета крупные города расширяют зону роста: пригородный агросектор получает более устойчивые рынки сбыта, улучшается транспортное сообщение, пригородные жители получают новые рабочие места в городе, где выше зарплата, горожане выбираются в пригороды, формируя спрос на услуги, а это рабочие места для местного населения, и так далее. Крупные города с сервисной экономикой должны иметь дополнительную подпитку для дальнейшего развития инфраструктуры и сектора услуг, потому что только они способны ускорить переход к инновационному развитию. Другой вопрос, что эти деньги могут быть потрачены разумно, только если местная власть нацелена на развитие и существует система общественного контроля.

Сырьевая экономика не бывает инновационной, хотя в ней могут использоваться инновационные технологии. Что такое для России инновационная экономика? Это экономика крупных городов, наукоградов, вузовских центров, где концентрируется современный бизнес, наиболее квалифицированная рабочая сила, где быстрее модернизируется потребление и образ жизни, выше конкурентоспособность. В инновационной экономике развитие городов и городских агломераций приоритетно, а у нас доходы городов изымаются по максимуму, любой губернатор говорит – мне надо поддерживать периферийные сельские районы. У городов мало ресурсов не то что для инноваций – просто для поддержания инфраструктуры. Если говорить об инновационной экономике, то надо хотя бы не отнимать у городов бюджетные ресурсы. А у нас происходит так: поем про «паровоз, вперед лети» и сыплем песок на рессоры, чтобы медленнее колеса крутились.

Чтобы ускорить переход к инновационной модели экономики государство дролжно меньше вмешиваться в экономику. Инновационная экономика ведь не рождается государством (за исключением тоталитарного: когда нужно было делать ракеты, это делало государство), она создается бизнесом в конкурентной среде при поддержке государства. Вложить кучу денег в нанотехнологии можно, но обеспечить инновационное развитие за счет этого нельзя, пока наши биологи уезжают на Запад, потому что там лучше платят и лучше условия жизни. Инновационная экономика – это экономика людей, а люди концентрируются в городах. Вкладывать средства надо в людей и города, а не только в нанотехнологии. Назревшая проблема – образование, качество которого резко снижается, я как преподаватель МГУ это чувствую. В инновационной экономике роль человеческого ресурса заведомо выше и человек более мобилен. Если ему некомфортно, то он из Нижнего Новгорода поедет в Москву или сразу в Гамбург. Власти ритуально заклинают о необходимости инновационной экономики, не понимая, что придется менять базовые подходы – в России человек всегда стоил дешево, а нам нужны «дорогие россияне». Но пока я не вижу, что страна осознала ценность человеческих ресурсов – квалифицированных, мобильных и конкурентоспособных.

Журнал «Эксперт»